Неточные совпадения
Упала на колени и, хватая руками в перчатках лицо, руки, грудь Лютова, перекатывая голову его по пестрой подушке, встряхивая, — завыла, как
воют деревенские
бабы.
Полукругом стояли краснолицые музыканты, неистово дуя в трубы, медные крики и уханье труб вливалось в непрерывный, воющий шум города, и
вой был так силен, что казалось, это он раскачивает деревья в садах и от него бегут во все стороны, как встревоженные тараканы, бородатые мужики с котомками за спиною, заплаканные
бабы.
Да, было нечто явно шаржированное и кошмарное в том, как эти полоротые бородачи, обгоняя друг друга, бегут мимо деревянных домиков, разноголосо и крепко ругаясь, покрикивая на ошарашенных
баб, сопровождаемые их непрерывными причитаниями,
воем. Почти все окна домов сконфуженно закрыты, и, наверное, сквозь запыленные стекла смотрят на обезумевших людей деревни привыкшие к спокойной жизни сытенькие женщины, девицы, тихие старички и старушки.
И вот эта чувственная, разнузданная бабенка заставляет слушать ее, восхищаться ею сотни людей только потому, что она умеет петь глупые песни, обладает способностью воспроизводить
вой баб и девок, тоску самок о самцах.
Бабы громко
выли; мужики изредка утирали слезы кулаком.
Кроме Игоши и Григория Ивановича, меня давила, изгоняя с улицы, распутная
баба Ворониха. Она появлялась в праздники, огромная, растрепанная, пьяная. Шла она какой-то особенной походкой, точно не двигая ногами, не касаясь земли, двигалась, как туча, и орала похабные песни. Все встречные прятались от нее, заходя в ворота домов, за углы, в лавки, — она точно мела улицу. Лицо у нее было почти синее, надуто, как пузырь, большие серые глаза страшно и насмешливо вытаращены. А иногда она
выла, плакала...
Бабы подняли такой ужасный
вой и так запричитали, что даже у Петра Елисеича повернулось сердце.
Народ в самом деле был в волнении: тут и там стояли кучки, говорили, кричали между собою. Около зарубившегося плотника стояли мужики и
бабы, и последние
выли и плакали.
И затем опять начинается
вой,
вой без конца,
вой, который нельзя утолить ни увещаниями, ни государственными соображениями. Не понимает глупая
баба — и все тут.
Этот — грамотный, расторопный и жуликоватый с быстрым складным говорком — не был ли он раньше в половых?» И видно было также, что их действительно пригнали, что еще несколько дней тому назад их с
воем и причитаниями провожали
бабы и дети и что они сами молодечествовали и крепились, чтобы не заплакать сквозь пьяный рекрутский угар…
Смотрят глупые
бабы да пуще
воют.
Известное дело, смятение: начнут весь свой припас прятать, а ему все и видно. Отопрут наконец. Стоят они все бледные;
бабы, которые помоложе, те больше дрожат, а старухи так совсем
воют. И уж все-то он углы у них обшарит, даже в печках полюбопытствует, и все оттоль повытаскает.
— Дали ему гривну на дорогу и отпустили, — ответил Поддубный. — Тут попался нам мужик, рассказал, что еще вчера татары напали на деревню и всю выжгли. Вскоре мы сами перешли великую сакму: сметили, по крайнему счету, с тысячу лошадей. А там идут другие мужики с
бабами да с детьми,
воют да голосят: и наше-де село выжгла татарва, да еще и церковь ограбили, порубили святые иконы, из риз поделали чепраки…
Прибежал хозяин, приплыла его жена, и начался дикий скандал: все трое наскакивали друг на друга, плевались,
выли, а кончилось это тем, что, когда
бабы разошлись плакать, хозяин сказал мне...
Кормщик наш в испуге бросил кормовое весло и признался, что он совсем не перевозчик и править не умеет; вихрь завертел наш паром, как щепку, и понес вниз по течению;
бабы подняли пронзительный
вой — и ужас овладел всеми.
Не ушли только те, у кого не было телег, да
выли две
бабы, у которых угнали лошадей, пока не цыкнул на них свирепый Еремей.
Да, всё изменялось. Даже рабочие становятся всё капризнее, злее, чахоточнее, а
бабы всё более крикливы. Шум в рабочем посёлке беспокойней; вечерами даже кажется, что все там
воют волками и даже засоренный песок сердито ворчит.
Причитая,
выла баба, а из комнаты тревожно кричала Аксинья...
Выкатив неполную бочку, я увидал, что по улице отовсюду с
воем и визгом бегут
бабы, дети.
Бабы, как угорелые, метались по двору, кричали и
выли; я надвинул крепче шляпу на голову, ударил Рыжка поводом по дымившимся бокам, и мы пустились на всех рысях в далекий путь.
Одна Илюшкина
баба не спала и в грязной, нe праздничной рубахе, простоволосая, сидела на лавке и
выла.
— Словно беременная
баба, в самом деле! — презрительно и строго говорит Пистолет, и лицо у него становится еще более кривым. — Только тебе и дела — зверем
выть! Дай послушать серьезный человечий голос!
— А ты, Серафима, чем лаять да
выть, подобно собаке, человечий свой образ береги, со всяким зверем не якшайся: выбери себе одного кого — поласковее да поумнее — и живи с ним! Не девушка, должна знать: мужчине всякая
баба на час жена, стало быть, сама исхитрись сдержку поставить ему, а не стели себя под ноги всякому прохожему, уважь божье-то подобие в себе!
Все его провожают; Матрена с другими
бабами начинают
выть: «Уезжает наш батюшка, отходит наше красное солнышко».
Баба. О господи! (Начинает
выть.) Не увози ты его, пускай здесь помрет. (К мужу.) Чего ты?
Между старухами и
бабами поднялся
вой и плач, и некоторые сейчас пошли в поля, чтобы собственными глазами удостовериться в своем несчастье.
В Поромове
бабы не
выли, мужики не задумывались — у них мирской захребетник рос.
Дети и пятаки, пятаки и дети вертелись на ее языке в непонятной, глубокой бессмыслице, от которой все отступились, после тщетных усилий понять; но
баба не унималась, все кричала,
выла, размахивала руками, не обращая, казалось, никакого внимания ни на пожар, на который занесло ее народом с улицы, ни на весь люд людской, около нее бывший, ни на чужое несчастие, ни даже на головешки и искры, которые уже начали было пудрить весь около стоявший народ.
Вот уж месяц из-за лесу кажет рога,
И туманом подернулись балки,
Вот и в ступе поехала баба-яга,
И в Днепре заплескались русалки,
В Заднепровье послышался лешего
вой,
По конюшням дозором пошел домовой,
На трубе ведьма пологом машет,
А Поток себе пляшет да пляшет.
Как, бывало, доходит последний корм, так «бескормной корове» от мужиков выходит решение, что ее надо «приколоть»… Тогда все
бабы принимаются «
выть», а на них глядя, завоют все дети, и все стараются «коровушку покрыть», то есть уверяют мужиков, будто она еще может жить; но мужики этому не внемлют, и как заметят, что подойник пуст, так сейчас же и берутся исполнять свое решение.
Вид у него тогда мрачный, и
бабы начинают его бояться и уже не
воют, а тихо плачут: но мужика и это выводит из терпения.
Весь полк, братцы, ровно
бабы, воймя́ по нем
выл…
— Ну, пошла-поехала, — отмахиваясь рукою и слегка отталкивая от себя Феничку, произнесла Наташа, — терпеть не могу, когда по мне точно по покойнику
воют… Словно
бабы в деревне!
Прямо к нему лицом лежала на разрытой земле, в рваной рубахе,
баба лет за сорок, ожирелая, с распущенными седеющими волосами, босая, очень грязная. Лежала она наполовину ничком, левой рукой ковыряла в земле и
выла.
Она стала бы матерью, не выдержала бы сраму — и вот она на выжженной траве, в одной грязной рубашке, и
воет, как
выла та
баба, что лежала полуничком и что-то ковыряла в земле.
Этого
вытья он не забудет до смертного часа, ни землистого лица безумной
бабы, ни блеска глаз, уходивших с выражением боли и злобы в ту сторону, откуда он глядел в расщелину забора.
Какая-то
баба, должно быть в передней,
выла добрых два часа.
Следователь прислушался: никакой
бабы не было,
выл ветер.
Поезд стоял далеко от платформы, на запасном пути. Вокруг вагонов толпились солдаты, мужики, мастеровые и
бабы. Монопольки уже две недели не торговали, но почти все солдаты были пьяны. Сквозь тягуче-скорбный
вой женщин прорезывались бойкие переборы гармоники, шутки и смех. У электрического фонаря, прислонившись спиною к его подножью, сидел мужик с провалившимся носом, в рваном зипуне, и жевал хлеб.
Поезд двинулся.
Вой баб стал громче. Жандармы оттесняли толпу. Из нее выскочил солдат, быстро перебежал платформу и протянул уезжавшим бутылку водки. Вдруг, как из земли, перед солдатом вырос комендант. Он вырвал у солдата бутылку и ударил ее о плиты. Бутылка разлетелась вдребезги. В публике и в двигавшихся вагонах раздался угрожающий ропот. Солдат вспыхнул и злобно закусил губу.
— Ло… лошадь! — приказывает он, покачиваясь. Ему подают лошадь. Он взбирается на седло, встряхивает головой и исчезает в потемках. Собаки между тем
воют и рвутся, точно волка чуют. Около Семена и обоих Гаврил собираются
бабы и мальчишки… Причитываньям, ахам, вздохам и крестным знамениям нет конца. Влетает во двор верховой.
Он и не ошибся. Известие о том, что будут ломать княжескую беседку, с быстротой молнии облетело все село. Крестьяне заволновались.
Бабы даже стали
выть. Но когда передававшие это известие добавляли, что при этом будет присутствовать сам отец Николай, волнение мгновенно утихало и крестьяне, истово крестясь, степенно говорили...
— Полно,
баба,
выть! — говорил мужчина в сером кафтане, вероятно лекарь. — Стерпится — слюбится.
Наложенные верхом возы с домашнею посудой, стульями, шкапчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В доме соседнем с домом Ферапонтова стояли повозки и прощаясь
выли и приговаривали
бабы. Дворняшка-собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.